К нам в гости в деревню Осиновка часто приезжал Бутов дядя Володя, безрукий фронтовик, двоюродный брат моей матери. Приезжал он к моему отцу и дяде Ване Горбунову – второму мужу моей тети, а заодно и к другим фронтовикам. Первый муж моей тети – Грязнов Семён – не вернулся с войны, после него осталась дочь.
Давненько безрукий дядя Володя приглашал моего отца в гости в посёлок Сатис, где он жил с семьёй. Там же располагались большой совхоз и мясокомбинат.
И вот теплым солнечным утром в начале июля 1957 года отец запряг в телегу лошадь Розку, и мы выехали из Осиновки. За селом Яковлевка дорога пошла лесом, и около трех часов до поселка Орешки ехали мы по лесной сказке. После обеда добрались до места – бревенчатого пятистенного дома семьи Бутовых на улице Совхозной.
Пообедали мясными щами, угостили нас и деликатесами: конфетами, печеньем…
Скоро подошел начальник и друг хозяина дома, тоже фронтовик – дядя Коля. Дядя Володя и его жена, тётя Маша, познакомили меня со своей старшей дочерью Шурой и младшими сыном и дочкой. Шумная весёлая компания местных ребятишек подхватила нас и увела на улицу, где было столько интересного! Сосны росли среди улицы, в палисадниках и около дворов, а через улицу начинался сосновый бор. Бегали мы вдоль бетонного забора и на КПП воинской части.
А в передней Бутовых шел «пир» фронтовиков. Время от времени я один или со своими новыми товарищами заходил в заднюю избу дома. До сих пор я помню многое из того, что тогда услышал.
Дядя Володя говорит громко и машет при этом своей культей:
– «Нет, я тебя не брошу, мать твою в качалку (это было его любимое выражение), доползём до своих». Мой фронтовой товарищ еле-еле говорит: «Оставь, оба сгинем». «Нет, не оставлю, и не думай, доползём». И что ты думашь, мать твою в качалку, доползли…
Потом безрукий добавляет тихо:
– Я вот здесь, в совхозе, а моя рука ниже локтя гниет где-то в лесах под Варшавой, – и все молчат.
Мой отец прерывает молчание:
– А сколько не вернулось, там лежат… – и он скорбно машет рукой.
– Эх, мужики, выпьем, помянем всех. Нам выпало жить, растить детей, может и внуков поняньчим, а им… – печально вздыхает дядя Коля.
Нас позвали на улицу, затем мы оторвались от нашей ребячьей компании и с Шурой снова зашли в дом. Слышим из передней голос дяди Коли: «А они прут на нас! Гусеницы визжат, скребут, моторы ревут! А у нас осталось одна пушка… И только я и Гриша, мой заряжающий. У него обе ноги перебиты, кровью истекает, но стоит у ящиков на коленках, улыбается мне и подает снаряды. И я ему улыбаюсь… Так меня в плечо зацепило, а они прут!!! Мы бьём, горят, но снова лезут на нас. Вдруг сзади ударило по голове и плечам, что было потом, не помню. Очухался в полевом госпитале… Гриша погиб, а у меня на левой руке нет пальца и весь в осколках». Фронтовик показывает руку, кисть наполовину обрублена. А на теле крупные шрамы от осколков.
У моего отца, когда он выпивал, была любимая присказка: «Рази я виноват!»
Мы с Шурой сидим молча в задней избе и слушаем, мой отец прерывающимся голосом рассказывает о службе связиста на фронте: «Света белого не видишь… земля рвётся, кругом воет, скулит, визжит, а я ползу по линии, держу провод в руке, дёргаю его… смерть-то, вот она, рядом! Пришел в батальон, доложил капитану: «Линия исправна». А он по телефону бакулит, только головой мотнул».
Мы играем на улице Совхозной. В открытые окна передней избы Бутовых слышим, как нестройные голоса наших крепко выпивших отцов выводят фронтовые песни: «…Строчит пулеметчик за синий платочек…», «Выходила на берег Катюша…», «Майскими короткими ночами…», «Где же вы друзья, однополчане».
Затем хозяйка дома зовет весь наш ребячий «шалман» в дом. Мужики, перебивая друг друга и ласково глядя на нас, говорят: «Вот за них воевали! Для них кровь проливали! Друзей, братьев хоронили…»
У моего отца, забитого, измордованного жизнью крестьянина, начали капать слезы. Он сморщил свое лицо, как печёное яблочко, и выдавил: «Рази, я виноват… ы-ы-ы-ы…»
Фронтовики обнимаются, целуются, не скрывая своих чувств, слез…
– Эх, мужики! А душа то плачет, то молится! – рыдая говорит дядя Коля.
Мы, ребятня, во все глаза смотрим, как взрослые сильные дяди плачут, плачут навзрыд.
Тетя Маша Бутова выпроваживает нас на улицу. Мы долго молчим под впечатлением увиденного. Потом зовут меня и Шуру. Мы подходим и встаем напротив наших отцов.
– Юра, дружи с Шурой, – говорит, пьяно улыбаясь во все свое круглое лицо, дядя Володя.
Раздаются восклицания:
– Дружите дети!
– Радуйтесь жизни!
– В жизни всяко увидите.
Мой отец кивает головой, как обиженная лошадь, и слезливо говорит:
– Да! Брат и сестра…троюрна…дружите…
А Саша тихонько говорит:
– А мы уже подружились.
– Правда, Юра?
Я киваю головой.
– Вот и хорошо! – радостно восклицает её безрукий отец.
Я с Александрой дружил много лет, но она давно уже умерла. Сколько лет уже покоится на кладбище за Кирпичным, недалеко от поселка Сатис.
До сумерек носились мы по улицам. Весь мир принадлежал нам! И жить нам, и светить, как звездам, которые стали появляться в тихих июльских сумерках в высоком темно-синем небе.
Почти вся наша многоголосая озорная компания расположилась на ночлег на сеновале у Бутовых. Мы шутили, смеялись, рассказывали разные истории, а потом почти разом все угомонились и заснули. Внизу под нами жевала жвачку и о чем–то вздыхала корова Зорька. Время от времени во сне всхрапывала умная, смирная кобыла, тоже побывавшая на войне.
А в небе в эту светлую ночь звездопад был необыкновенный, и заря с зарею сошлись и всю ночь до восхода солнца не могли разойтись. Оранжево – розовым светом Бог благословлял мирные просторы России, отходящие на отдых.
Георгий Веселов.
